Борель. Золото [сборник] - Петр Петров

— Значит, не поместили. — Он смотрел отупело.

— Но ведь намечали. Это безобразие! Даже Косте не дали.

Ты иди в комиссию.

— Теперь поздно… Ты только о Косте…

— Вот здорово! Мы столько обрабатывали старателей. Нет, я сама побегу к Гурьяну.

В коридоре девушка столкнулась с Мочаловым. Он, повернув к лампочке газету, рассматривал жирно напечатанный список. Костя заметил Катю, но не остановил ее и отвернулся.

Утром мороз уменьшился, но усилился ветер. Он кружил над рудником серые клубы снега, уносил в тайгу перемешанные звуки гудков, духового оркестра и человеческих голосов. К конторе кучками подходили рабочие, а отсюда человеческая лава разливалась, ширилась до ярусов, к бегунной фабрике, к ложбине. Она тесно окружала красную трибуну.

С копра шахты «Соревнование» под гигантской цифрой «шестнадцать» красовались фигуры рабочего и красноармейца, нападающих на жирного попа, капиталиста и фашиста. Но радость праздника была омрачена. Грузовики пришли из деревень порожними. Старатели, глубоко обиженные, не приехали. Катя металась по рядам шахтеров, кого-то искала блуждающими глазами. На крыльце конторы ее остановила Вандаловская.

— Катюша, ты чем встревожена?

— Да как же, Татьяна Александровна! Старателей из премиальных списков выбросили. Это головотяпство даром не пройдет.

Вы не видели директора?

— Он в кабинете. Но как это получилось?

Гурьян сидел в окружении Бутова, Стукова, Клыкова и других. По озабоченному лицу поняла, что директору мешают, и завернулась за широкую спину механика Зайцева.

— Ты чего располыхалась? — заметил ее Стуков.

— Я насчет старателей, — голос оборвался.

— Знаем… Иди скажи Пинаеву, чтобы начинал.

Колонны двинулись под дребезжащие удары оркестра. Черная лава петляла вокруг построек рудника. Передние уже поднимались к первой шахте, а к задним все еще приставали хвосты. Последними трескотливо пробубнили пионерские барабаны. Концы процессии загнули кольцо, а затем огромная живая петля развернулась. К трибуне вел забойщиков Бутов.

Знамя комсомола несла Катя. Глаза ее беспокойно скользили по встречным лицам. На отшибе, забравшись на ярус, хмуро стояла группа старателей, но Кости среди них не было.

Митинг открыл Стуков. С обнаженной головой, он повертывался во все стороны, говорил о достижениях Советского Союза и Улентуя. Бросал он те лозунги, которые Катя писала накануне. Но сегодня они не доходили до сознания, путались, теряли силу, не зажигали.

Выделяясь из толпы женщин, Татьяна Александрона подошла к девушке и взяла ее под руку.

— Хороший подъем, Катюша, — шепнула она. — Ободритесь, все поправится.

Вандаловская оглянулась на послышавшийся сзади смех.

На крыльце конторы, кутаясь в меха, рядом с Гирланом вертлявилась Надежда Антропова. Палантин из цельного голубого песца закрывал лицо инженерши до носа. Гирлан, в теплой шляпе и коротком пальто, напоминал петуха, увивавшегося вокруг хохлатки, не в меру заросшей перьями. Иностранца колотила дрожь.

— Какая старомодная безвкусица, — брезгливо сказала Вандаловская. — Сам Антропов недурной человек, а жена — безобразно легкомысленная.

— Выдра крашеная, — бросила Катя.

Наблюдавший за ними Антропов вяло поклонился и отошел от жены.

Сзади Вандаловской и Кати давали оценку Надежде Васильевне два забойщика.

— Глянь, как разрисовала карточку-то…

— Наверточка, одно слово.

Речь Гурьяна покрыл грянувший оркестр. Флейта фальшивила, нарушала мелодию. Бутов, как тяжеловоз, протопал впереди забойщиков, весело взбросив глазами.

Катя передала знамя Пинаеву и торопливо застегнула тужурку.

— Ты куда? — удивился он.

— Заболела.

Она рассекла ряды и выбежала на опустевшую площадь. Дома, не раздеваясь, свалилась в постель и ткнулась лицом в подушку.

4

Старатели загуляли с вечера. До появления Кости Алданец привез газету и на всю улицу прокричал:

— Ублаготворили, чем ворота запирают!

Бурная, как горные реки в половодье, сборная ватага повела наступление на шинки, на мужицкие хаты, где пахло водкой. Гармоники заскрипели по деревням, как коростели на болоте. Обидой и болью вырывалась из пьяных глоток ядреная похабщина. А в избах, вокруг выставленных на средину столов, закипела ножевая картежная игра.

В унавоженном переулке под оголтелый лай встревоженных собак и рев людей два милиционера барахтались с мертвецки пьяным Ларькой Супостатом, Ветер трепал косматые белесые волосы парня.

— Уйди! Взятку вам! Не смажу, гады! — выкрикивал он, брызжа слюнями.

Алданец лихо подзадоривал:

— Так, Ларька. Не давай. Самим мильтонам охота лакнуть.

Костя рывком оттянул Супостата из круга, но сзади его по-медвежьи облапил Морозов.

— Эй, бригадир разнещастный! — заскулил орловец. — И где же твоя премия? Не, брат, видно, нашей лафы не найдешь ни у Егория храброго, ни у кого другого. Чем мы качнули перед шахтерней? А? Вот как они нам подмогнули.

Темным и жутким, как осенняя ночь в тайге, показался Косте тугодум орловец. А рядом Алданец наставлял окружающую молодежь:

— Нет, братишки, всяк живет на свой живот. Поверили, дурачки, а им и удружили кол в затылок. По мне хоть капитал, хоть социализма — одна масть. На кой волку хата, когда из него самого шубу сошьют какому-нибудь буржую из товарищей.

Костя рванулся, но Морозов удержал его и затащил к себе.

За столам с чернявой вдовой Микитишной, известной старательскому люду своей женской податливостью, сидел захмелевший Хлопушин.

Ларьку развезло. Он тычмя ударился толовой в железную печь и уснул на полу.

Орловец и Хлопушин зажали Костю с двух сторон, сдобная Микитишна подкрошила соленых огурцов. Парень заколебался — обида была велика. Никогда еще он так остро не чувствовал себя обойденным и униженным. И кем? Теми, в дела которых в первый раз в жизни искренне поверил. Костя знал, что теперь нельзя будет не только удержать бригаду, но и показываться на глаза старателям.

— Чекалдыкни, браток, — маслил Хлопушин. — Осади вот стаканчик и живо отдерет от нутра.

— Охаилн нас, и плевать, — говорил орловец.

После первого стакана боль не утихла. Наоборот, Костя почувствовал, как грозной мутью в памяти всплывала вся горечь, накопленная за годы беспризорничества. Он ударил кулаком по столу, на котором загремела посуда.

— Налей монаха!

Из избы вышел, пошатываясь. На краю деревни, будто из-под земли, вырывались голоса. Вспомнил, что устраиваются вечерки. В воспаленном мозгу молотком стукнуло: